РУССКИЙ ИНДИЕЦ

Целью английских чиновников и купцов была только прибыль, при этом прибыль чудовищная, основан­ная на невероятной эксплуатации индийцев, которых завоева­тели не считали за людей. Об индийце-слуге, умершем почти на глазах художника от солнечного удара, Салтыков замечает: «Англичанам я не мог поведать об этом: им мои угрызения со­вести показались бы ребяческими, они не поняли бы моего горя».

Саркастические, а иногда и грустные слова Салтыкова об английских искателях наживы встречаются во многих его пись­мах. Самодовольное невежество этих людей было поразительно. Они, например, считали, что русский язык есть наречие немец­кого с примесью татарского и финского! «Я им сказал,— заме­чает Салтыков,— что был древний народ славяне, народ слав­ный, что он и теперь существует под именем русских, что по-немецки и по-татарски русский народ мало знает, а говорит по-своему, и что между русскими и немцами не более сходства, как между англичанами и афганцами. Они удивились... На фоне старинной индийской культуры британские завоеватели Салты­кову казались подлинными дикарями.

«Слишком занятые положительными интересами,— пишет Салтыков,— англичане нисколько не наслаждаются тем, что составляет роскошь, изящество и очарование Индии. Для них все это кажется пошлым и обыкновенным. Вообще они прези­рают все, что не укоренено в предрассудках их отечества, все, что несходно с привычными их понятиями... Эти люди, которые даже чувствуют по непреложным, установленным правилам, пренебрегают природой, изумительной в своей первобытной про­стоте, в бесконечно разнообразном сочетании цветов и линий — предметом неистощимого наслаждения художника. Безыскусст­венная грация туземцев — для англичан китайская грамота: простота не нравится уму, привыкшему к вычурности. А между тем, что может быть плачевнее смешных нарядов наших дам в сравнении с чудной первобытной одеждой индианок, скроен­ной и прилаженной самой природой!..»

Салтыков подолгу простаивал в тени деревьев, глядя на про­хожих. В самом деле, цветные сари индийских женщин выгля­дели благородно и просто, как античные одежды. Женщины и мужчины двигались непринужденно. Видно было, что они с дет­ства не знают нелепой, стягивающей тело одежды европейцев — ни пуговиц, ни шнуровок, ни ботинок, ни галстуков, ни крах­мального белья,— одежды, порожденной тысячей условностей и консерватизмом традиций.

Звук гонга с веранды прерывал наблюдения художника. Звали к «пятичасовому чаю с кексами» — к тому обязательному времяпровождению, сопровождаемому пустыми разговорами, с которыми английские чиновники и купцы не расстаются ни в одной точке земного шара, ибо этого требуют «светские» обычаи.

Салтыков старался увидеть подлинную Индию. Колониза­торы наталкивали «подозрительного русского» главным образом на «экзотические чудеса», показывая ему баядерок, раджей, руч­ных тигров и прочий обязательный ассортимент «чудес Востока», хорошо известный тогдашней Европе. И однако Салтыков су­мел разглядеть и оценить настоящую жизнь. От него не укры­лось ни мишурное, почти клоунское «величие» последних по­томков Великих Моголов, ни ужасная нищета народа, ни во­инственный гром барабанов английских военных лагерей, ни даже попытки вооруженного сопротивления.

В декабре 1841 года Салтыков записал: «Носятся слухи, что в Лукнове (Лакхнау) вспыхнуло возмущение, при котором было зарезано четыреста английских солдат и несколько офицеров». Слухи эти не подтвердились. Но русский художник оказался невольным пророком. Национальное восстание индийцев вспых­нуло через несколько лет, и именно Лакхнау оказался одним из крупнейших центров этого восстания.

Индийские ремесленники доверчиво приносили свои лучшие изделия на дом к художнику. «Ты понимаешь,— писал Салты­ков своему родственнику,— что я со своей стороны стараюсь принимать их как можно ласковее. Мне жалко, когда их выго­няют: по их лицам разлиты такое простодушие и кротость, они так тихи, спокойны и покорны... И возвращаются они в свою хижину, под пальмы и ареки, к бедной своей семье, у которой нет куска хлеба: у них только и есть, что ананасы...»