РУССКИЙ ИНДИЕЦ

От знойных равнин вокруг Дели и Агры к серебристым тополям и узорным домам Кашмира лежал путь «путешествен­ника-рисовальщика». Далее — по ущельям, через могучие гра­нитные массивы самых высоких хребтов мира.

Со скал было видно безлюдье камней и снега. Облака ползли среди высокогорных голубых елей. Небо казалось почти черным. Караван шел через фирновые поля. Носильщики брели осторож­но, ступая по льду ногами, обмотанными тряпками.

Салтыков обладал настойчивостью и бесстрашием подлин­ного исследователя. Страницы его «Писем», где он описывает трудный и опасный маршрут в страну вечных снегов, через пе­ревал Борендо в Тибет, читаются, как приключенческий роман. Не расставаясь со своим дорожным ящиком, наполненным ки­стями и красками, Салтыков переправляется над водопадами бушующей реки Сатледж, подвешенный в кожаной люльке к канату, который был протянут руками неутомимых горцев от скалы к скале. Березы склоняют свои ветви над пропастями, ле­дяные глыбы нависают над узкими тропинками. Пятнадцать ты­сяч футов над уровнем моря! Живительный мороз после раска­ленного воздуха равнин, бревенчатые домики, удивительно по­хожие на русские избы,— все это напоминает далекую родину.

Художник вернулся в Европу с некоторым разочарованием. Он устал от назойливой опеки британских мещан, от их загород­ных бунгало, торговых контор, от типичного британского сно­бизма, смешанного с вульгарным хвастовством, глупейшей по­дозрительностью, антирусскими колкостями и глубоким презре­нием к искусству. «...Они (англичане.— В. В.) только тогда довольны моей работою, когда я снимаю с кого-нибудь из них портрет, а на остальные мои рисунки смотрят как на какое-то притязательное ребячество...»

Между тем именно «остальные рисунки» Салтыкова имеют подлинную ценность. Эпоха романтических увлечений в жи­вописи сходила на нет. Бурный, красочный колорит и декора­тивные ухищрения уступали место жизненной правде, иногда суровой, но зато выраженной реалистически. Исхудавшие, кост­лявые, нагие тела бедняков, их горящие от голода глаза и про­тянутые руки; князьки и султаны с их дешевой показной пом­пой; жалкие хижины, крытые пальмовыми листьями; свирепые стражи раджей, вооруженные до зубов копьями, дротиками и кинжалами,— все это Салтыков запечатлел с беспощадной объ­ективностью.

Художника упрекали, что он безрассудно рискует здоровьем, увлеченный чудесами Индии. Он и сам считал себя «Дон-Кихо­том», но... не хотел гасить в себе «последние искры воображае­мого счастья и юных грез». Он не отрывался от бумаги и кистей. «Я считаю своею обязанностью рисовать и рисовать,— писал он в Россию,— хорошо ли, худо ли, но все-таки утешаю себя мыслью, что если мне суждено срисовывать эти чудеса природы, я должен приступить к моим занятиям как можно добросовест­нее...»

Увлечение Салтыкова Индией вошло даже в его быт. Живя в Париже в 50-х годах прошлого столетия, он предпочитал про­сторное индийское платье вычурным европейским фракам. Его прозвали Русским индийцем. Таким его знал и любил великий М. И. Глинка, который тепло вспоминает художника в своих «Записках».

Творческое наследие Салтыкова велико. Альбом литографий большого формата в две краски и толстый том «Путешествия

по Индии», изобилующий рисунками, содержат только ничтож­ную часть того, что сделал художник-путешественник. Оба эти издания вышли во Франции в середине прошлого века и рус­скому читателю малоизвестны. Большинство рисунков Салты­кова карандашом и акварелью до сих пор находятся в фондах Государственного Русского музея в Ленинграде и Государствен­ного музея изобразительных искусств в Москве.

«Письма об Индии», напечатанные в Москве в 1850 году от­дельным изданием,— это неказистого вида том без иллюстра­ций. Анонимный рецензент журнала «Библиотека для чтения» остался книгой Салтыкова недоволен. Французский критик Лю­ка в журнале «Сьекль» коротко указал на «печать реализма», которой отмечены сочинения Салтыкова. В конце концов в эту разноголосицу вмешался Вяземский.